Ну-с, раз уж в мою честь, как я писала в посте про свой сайт (в порядке пиара себя, любимой) уже вебинары устраивают, должна же я поддержать свою, так сказать, зоилову честь? А то последнее время одни фотки да воспоминания, как точно такие же глупые кунштюки я наблюдала лет надцать тому назад. И они уже тогда были даже не второй, а надцатой свежести.
Что поделать, читать давно ничего не хочется, особенно дамское. Ведь «женская литература» — это некое особливое явление, которое любят обозначить как «книги для женщин и девушек», очевидно, как для существ, чья масса мозга на 100-150 граммов меньше, чем мозг у мужчины (и да, георгиевские, это медицинский факт). Так вот, эта самая женская литература окончательно срослась с лытдыбром. Новая искренность а-ля Лерочки Пустовые настолько фейсбучна (или жежешна), что я не понимаю: кой ляд мне это читать, если оно не мой френд? Я и френдленту-то читать отказалась лет семь тому назад — и не от презрения к френдам, а скорее от нежелания устраивать в собственной голове кашу, в которой не разобрать, кто на ком стоял. У меня на диво хорошая долговременная память на факты. Зачем мне подчерепная свалка из фактов чужой жизни и потоков чужого сознания?
И ладно бы только женское грешило поточностью сознания и производства. Тетки любят выговориться, по себе знаю. Правда, у меня лытдыбр не идет пока. И мемуары тоже не идут. А ведь я умею рассказывать о том, что видела-перевидела, слушала-переслушала, чувствовала-перечувствовала. Мне просто не хочется писать, как бы это выразиться, рассказы из ординаторской, они же актерские байки. Пустое это занятие. А если углубляться в свои воспоминания да при этом еще и рефлексировать, всё может быть — и резкое ухудшение настроения, и просто боль, и даже ретравмы. Как будто зубы вдруг стали чувствительными: чего глоток ни сделай, сразу хватаешься за щеку.
Но популярность «мемуаров от никого», от людей, не переживших ничего стоящего внимания, все возрастает и возрастает. И ты поневоле оказываешься перед фактом: этим людям нечего сказать, но очень хочется, поэтому они используют тебя как ссаные уши. Так рожавшие бабы и старики со старухами любят поговорить о своих проблемах со здоровьем, да с такими подробностями, о которых ты не хочешь знать. Однако рассказчику НАДО — и он переламывает твое сопротивление. Считать ЭТО литературой у меня просто не получается.
Потому-то я и не понимаю, как разбирать писанину современных писателей. Современная литература напоминает мне Каштанку, с которой раз за разом проделывают тот жестокий фокус со скармливанием кусочка мяса, привязанного на нитку. Особенно грустно, что проделывает это все и с Каштанкой, и с литературой ее обожаемый хозяин. Эдакое пролонгированное наказание за зряшное доверие. И собаки, и литературы, и читателя.
Помню, как однажды без всякого злого умысла открыла «Люди в голом», дебютный роман Андрея Аствацатурова, внука знаменитого советского литературоведа В.М. Жирмунского (да-а-а, ну природа и отдохнула…). Гора никому не интересных заметок о том, как вьюноша рос, проходил возрастные кризисы, «вначале был чист, а потом перестал». Всё настолько неинтересно, что невозможно читать. И даже скроллить скучно. Что этот внук знаменитости может сказать читателю такого, через что любого человека не провели его собственные гормоны?
Аннотация, как всегда, слащава, но с намеком: «Дебютный роман Андрея Аствацатурова (профессионального филолога, знатока Генри Миллера, внука знаменитого советского литературоведа В.М. Жирмунского) (при чем тут дед автора? или это тоже автора заслуга? — И.Ц.) напоминает своей интонацией лучшие страницы Сергея Довлатова, Вуди Аллена и Павла Санаева. Герой-рассказчик — питерский «интеллигент в очках» — проводит читателя по местам своего позднесоветского детства и университетской юности, всюду сохраняя острую наблюдательность, самоиронию и блестящее чувство юмора». Что это за «питерский интеллигент в очках»? Чем он отличается от непитерского? Дулей в кармане? Так она есть неотъемлемая часть всех интеллигентов. Они, похоже, любые манипуляции производят одной рукой, поскольку вторую держат в кармане скрученной в кукиш.
Ладно, понимаю, моя речь выглядит злопыхательством. Именно для того, чтобы читатель получил представление о книге, я и даю обширные цитаты. И даже не отбираю их (я не ЛивЛиб, чтобы из желания процитировать нечто запавшее в душу делать выборку банальностей, виртуозно находя их даже у гения).
Однако объясните мне, чем вот это всё отличается от забавного жежешного поста вполне рядового юзера — пусть неглупого, но не слишком озабоченного глубиной собственных мыслей?
«Надо писать книги о себе. Если не книги, то хотя бы статьи. Но в заглавие непременно ставить слова «Как я…».
Например: «Как я ходил во власть».
«Как я стал черносотенцем» (тоже всем необходимо узнать в целях, так сказать, повышения образованности).
«Как я перестал быть структуралистом и почему» (это, правда, совершенно неинтересно широкой публике, но филологическая элита оценит).
Написать и повесить на видное место, на центральную полосу какой-нибудь газеты. Желательно, чтоб московской и чтоб сильно независимой. Или по радио выступить, ежели в телевизор не пущают по причине непривлекательной наружности.
«Как я заработал свой первый миллион».
«Как я спала с депутатами Госдумы».
Как я и как меня…
Словом, произвести побольше таких «каков». Читатели ценят «каки» и любят «каки». «Каки» отдают ароматом чего-то неповторимо личного и сугубо человеческого».
Это был сарказм. Вон и смайлик стоит. Как нету? Это скрытый, подразумевающийся смайлик, при переиздании в виде дигитального текста его непременно поставят. И обнюхивание под хвостом произведено: вы же понимаете, я небыдло — вы ведь и сами небыдло, n’est-ce pas? Не сепа, совсем не сепа, милый. Если бы я увидела книгу «Как я ходил в политику» от какого-нибудь уважаемого мною человека, который, знай я наверняка, написал книгу САМ (а не рукою книггера, как тот же Макаревич) — я бы прочла. И вовсе не за аромат каки, который больше любит пишущий интеллигент, нежели «норот», им презираемый.
В качестве аромата каки начинается своеобычная фигня — банальность с примесью исповедальности.
«Надо, друзья, сочинять. Отступать нельзя. Позади Москва, Арбат, сеть закусочных «Золотые купола». Искренность и эпичность, вернее «искренняя эпичность», а еще лучше «эпическая искренность», принесут радость всем. Тебе — гонорар, а читателю — возможность, не подвергаясь риску, почувствовать себя героем».
А можно наоборот? Я, как читатель данного опуса, прямо-таки испытываю необоримое желание потребовать гонорар за чтение данной книги. А автор уже почувствовал себя ничем не рискующим героем, зуб даю.
«Но на одной эпической искренности далеко не уедешь. Ее нужно обязательно чем-нибудь сдобрить. Лучше всего — политикой. Если выберете политику — считайте, что успех обеспечен.
Искренности, новой, волнующей, человеческой, явно недостаточно. Тебе это известно как никому. Подсознание читателей страждет сюжетной эпичности. Любой. Самой завалящей. Пусть даже фантазийной и несбыточной. Несбыточной — лучше всего».
Ой, вот только не надо про искренность. Опять. Как баба Лера Пустовая, ей-Богу. Не надо эпичности, но хоть что-то же должно быть в книге! А то вы все (включая Валерию Ефимовну) обожаете «страшные истории из деццтва». Вроде того, как Пустовая в фейсбучных постах трепетно вспоминает, как во время танца с тамбурином, когда она в ахуе от себя прыгала вокруг партнера, тот прошипел: «Давай быстрее!», опошлив все «услаждение себя танцем» (цитата из авторки).
Итак, что же вспоминает сей внук большого ученого? Перво-наперво, разумеется, ужасы полового созревания. Куда ж без них-то? Половое созревание, надо понимать, осенило своими ужасами только «трендсеттеров новой искренности».
«Оказалось, что Витя описался.
Об этом доверительным шепотом Валентине Петровне сообщила Оля Семичастных, отличница. Ее посадили рядом с Витей, чтобы она его «подтягивала» как отстающего.
Витя описался. Он тянул руку, чтобы попроситься выйти, тянул, тянул изо всех сил, но Валентина Степановна его не заметила.
И Витя описался.
Помню, как он стоял у доски слева от стола Валентины Петровны и плакал, растирая слезы по щекам.
А Валентина Степановна, красная от возмущения, кричала:
— И не жалоби меня! Сам виноват! Если б это произошло с хорошим учеником, я бы еще поняла и простила! Но это сделал ты, лодырь и двоечник! Иди с глаз моих!
Витя, рыдая, поплелся к двери.
Мы все смотрели на него с презрением и жалостью».
О сколько мощи, сколько мысли в этом отрывке! И безвинно униженная жертва (которая будет страдать энурезом, станет мизогинистом, а со временем маньяком-серийником — или сопьется, что зачастую одно и то же). И учительница, которую на милю нельзя подпускать к детям, насквозь пропитанная фаворитизмом и стремлением шустро перевести стрелки за собственный косяк на несчастного ребенка! И стукачка-отличница, не захотевшая сидеть рядом с лужей мочи, и ее безжалостные одноклассники, никто из которых не вскочил и не кинулся за беднягой, дабы оказать ему моральную и прочую поддержку… Ой. Это уже другой тренд — про педофилию. Обычно поддержку в таких ситуациях оказывают люди душевно нездоровые, с далеко идущими недобрыми намерениями.
Словом, одноногая собачка описывается со всем накалом недополученной ею жалости — и разумеется, с примесью дидактики: вы ведь тоже кого-то в жизни недожалели? А не стал ли он в результате демоном зла, вторым Чикатило? Нет, он стал кентервильским привидением, аффтар. Уж обижать так обижать, с последствиями!
Кстати, а почему вся эта «Трендсеттерская Эдда об искренности» так называется? Нам расскажут еще одну ужасную историю, приплетенную ни к селу ни к городу.
«Американские насильники насилуют вьетнамскую женщину в голом.
Женщина в голом зовет на помощь.
Подлые смехи».
Вьетнамцу накануне показывали альбом репродукций и научили выражениям «женщина в синем», «женщина в черном», «женщина в белом». В самом деле, если есть «женщина в белом», почему бы не быть «женщине в голом»?
И ничего смешного. «Женщина в голом», которую насилуют американские насильники, — это трагедия. Особенно если рядом или где-то поблизости раздаются «подлые смехи».
Трагедия, да. Но трагедия слишком красивая. Кстати, как потом стало известно, сценарий про «женщину в голом» вьетнамское руководство не утвердило. Видимо, в «женщине в голом» оно усмотрело что-то красиво-легкомысленное, то есть южновьетнамское, буржуазное, а стало быть, не совместимое с задачами социалистического строительства и заветами товарища Хо Ши Мина».
И что? Как это связано с продолжением? Чисто формально.
«Семилетний «ребенок в голом» — это совершенно некрасиво, не легкомысленно и не буржуазно. Это стыд и позор.
