Начну издали. Со своего, если так можно выразиться, непростого детства.
Я не люблю прекрасных погод, ясные жаркие дни мне с детства омерзительны. Это чувство росло и ширилось с 70-х по 80-е. Родители 10 лет подряд таскали меня в Крым, в одно и то же место под названием «поселок Рыбачий». Не знаю, что с этим местечком сейчас (и знать не хочу). Проживание в кемпинге, в одной палатке с родителями в течение 20 с лишним дней, необходимость вялиться вместе с ними на пляже или уныло бродить под крымским солнцем по галечной сыпухе было самым скучным занятием на свете.
Моя покойная маменька называла это ежегодное паломничество к шеренге синезеленых, точно водоросли, кемпинговых сортиров, покосившемуся причалу и пространству три на два метра между чьими-то румяными боками и жопами — «путешествиями». Что ж, это нормально для деревенской девушки из небогатой семьи, для которой выход за калитку уже являлся путешествием. Из «путешествий» она привозила кучу вдохновенных (по большей части ложных) воспоминаний — так плохонький рыбак разводит руки, описывая добычу, и не остановит полета конечностей, даже если рядом сидит свидетель того, как он загарпунил свою… плотву. Более того — именно к свидетелю враль и обращается с требованием подтверждения: правда же, все так и было, правда-правда?
Неправда.
Я плохо отношусь к ложным воспоминаниям, которые легко узнаю по истеричности и заполошности рассказа. В том числе и в литературном варианте. Маман, хлопающая крылами, будто курица, вся в упоении от вранья о своих «путешествиях», вспомнилась сразу же, как только открыла я (по служебной надобности) очередное произведение Дины Рубиной.
Все опусы этого автора богаты приметами местечкового шестидесятнического писательства: препошлейшие, кое-как сляпанные «сюжеты про страсти», растворившиеся, точно аспартам в чае, в отступлениях про восточные базары, голодное детство и заграничные командировки. Не люблю я женской прозы такого рода, этакого «ДБД олдскул». Духовка старой школы, с богатым словарным запасом и непомерной амбицией писать романы — хотя для написания романа надо иметь чуть больше, чем обширный лексикон. Нужно иметь идею. И сюжет. А с идеями-сюжетами у Рубиной плоховато.
Вместо сюжетного повествования и композиции — говорок, захлебывающийся, сыплющий эпитетами, точно старые обои клопами, затянутые описания мест и местечек, где доводилось бывать, страстное копание в деталях, детальках и деталечках, бесконечные истории про любую вещь, попавшую в руки герою или героине… И точно такое же отношение к персонажам — музейно-витринное. Чем раскрывать натуру протагониста через действия и поступки, автор предпочитает долго и нудно излагать, кто у персонажа мама, кто папа, откуда родом, с кем девственность утратил и какую финтифлюшечку с собой по жизни таскает, дабы вспоминать про то, как бабуленька ихняя в голодном Ленинграде померли.
Персонажи все на один ранжир — тяжелые истерики с детской психотравмой. Невротики, неукротимо приближающиеся к психотикам. Понятно, что так называемые яркие натуры зачастую хранят в памяти много всяческого дерьма, от которого не удалось избавиться, оттого и идет их жизнь страшенными зигзагами с непомерными заносами. И все-таки невротики — они тоже разные. Как и нормальные люди. А у Рубиной подмени одно ГГ другим — и по большей части встанет как влитое. Если, конечно, брать персонажей на одной стадии созревания.
Готовенькие психотики, по которым клизма с галоперидолом плачет: безумная теткокукла из «Синдрома Петрушки», легко входящая в пазы безумной же циркачки из «Почерка Леонардо» — обе в параллельных измерениях перелистывают Книгу Судеб, видят, как их родные и близкие, четко печатая шаг, направляются в жопу, но изменить ничего не в силах, а потому чудят, очаровывая всех вокруг поистине астральной силой своего обаяния. И непременно крутится рядом пара-тройка безумно влюбленных, всегда готовых принять-обогреть-приютить-ботиночки облобызать. «Царица! Ручку, ручку позвольте!»
Влюбленные в искусство художники из того же «Синдрома Петрушки», равно как и из «На солнечной стороне улицы», «Ангела конвойного» и «Белой голубки Кордовы» все такие художники… ну совершенно одинаковые. Раз за разом вам скармливают одно и то же унылое клише: тайный гений с детской травмой, а посему с надломом в душе и надрывом в анусе голосе. Вспоминаю читанных в свое время Кима или Тендрякова, тоже писавших о родной шестидесятнической тусовке мазил, и поражаюсь: насколько, однако, деградировало то, что в русской литературе принято считать реализмом. Ким и Тендряков видели и описывали разницу «художественных натур» не напрягаясь. Рубина не видит разницы вообще.
Зато она обожает гениев и психов. И плодит их в непомерных количествах, переходя от размашистых, в пять штрихов нарисованных апоплексических апокалиптических конфликтов к меленькому дрипу воспоминаний о каких-то улочках, пирожках, курях, тополях, дувалах и дастарханах. Удобно! Быстренько набросал картину: очередной псих бьет очередному гению морду, как в бубен — и к родимым дастарханам, кашрутам, халялям. С поименным перечислением всех кухарей и кухарок, с подробнейшим изложением того, чем пирожки тети Фиры отличались от пирожков тети Ривы. Попробуй скажи: персонажи, мол, не прописаны и концепция недопеченная — мигом получишь в морду очередным тщательно накрытым столом. Попробуй вырази недовольство нуднейшей каталогизацией бытовых деталей — перекинется бытописатель через себя, грянется оземь и оборотится ваятелем эпических сцен холокостейшего из холокостов, борьбы диссидентов с режимом, исхода евреев из Страны-уже-не-советов и прочих политически-библейских «цыганочек с выходом». Словно старая дева аккуратно уложенное приданое демонстрирует: эвона какие вышивки, прошвочки, мережки и гладь! Теперь уж таких не делают!
Ну да, не делают. А заодно и не носят. Потому что устарело и нафталином провоняло. Нафталином под названием «ДБД олдскул».
Читаешь эту женскую прозу, читаешь — и спрашиваешь себя: на что я трачу свое время? Меня что, интересует, какая еврейка в послевоенном Ташкенте вкуснее стряпала? Где роман-то, епт? Что, вот эта пара истерик, один половой акт и три приема у психиатра и есть роман? Тогда где сюжет? Где общая мысль? Что за гора трухи, в недрах которой кроются давным-давно надоевшие клише, в очередной раз изображает из себя монументальную литературную форму?
