У-у-у, до чего странный сон мне приснился после обеда. Не надо спать после трех чашек кофе. Или надо?
Для начала: мне снова было… ну, наверное, лет не больше тридцати. И я снова была искусствоведом. И описывала закрома какого-то богатого аристократического семейства: архивы, коллекции, фамильные реликвии, портреты в галерее предков. А в свободное время, которого было безбожно мало, согревалась пешими прогулками по парку, потому как в замке царил промозглый, липкий холод.
И вот, нарезая круги у заглохшего пруда, увидела в воде птичье гнездо — свалилось с ивы, растущей ветками в пруд. Не знаю, зачем, но я легла животом на парапет и попыталась достать яйцо из гнезда. Оно было мраморным на ощупь и сразу раскрылось, аккуратно пополам, а не лопнуло, заливая все вокруг жижей, как гнилым яйцам положено. В нем лежало кольцо с крупным рубином. Камень не горел, а мерцал глухо и густо, как кровь. И каждое яйцо в гнезде было с рубиновым сюрпризом — четки, колье, серьги, броши… А в самом низу гнезда скалилась маска, золотая маска — красивое лицо, изуродованное кривой ухмылкой, высунутым языком и, что страннее всего, с рубинами вместо глаз, но на алой бархатной подложке. Маска для надевания, не для того, чтоб на стену вешать.
Кто будет по доброй воле надевать безглазую маску? Или ее надевали на кого-то, чтобы этот кто-то света белого не видел, пока его будут… пытать? убивать?
Следующий кадр: я уже передаю ценности народу дворецкому. И чувствую в груди все растущую жадность, и без того огромную, она прямо давит изнутри на селезенку, да так, что у меня едва брюхо не лопается от желания присвоить эти рубины. А они все так же великолепны, переливаются у меня в горсти, точно мертвая кровь. Дворецкой смотрит на них, глаза его горят, как у кота, и он произносит хрипло, словно у него обезвоживание:
— У хозяина столько фамильных драгоценностей…
Я беру мужика за подбородок, поворачиваю его лицо к себе и шепчу:
— Пополам.
И дворецкий кивает.
Но мне ж до хуя везет. Именно в этот момент подходит какая-то горничная и заводит с нами беседу. Причем явно клеится к нам обоим, еще не выбрала, малютка, кому хочет дать.
Есть такие противные бабы с противными мяукающими голосами, которые стараются казаться похотливыми идиотками, хотя на деле далеко не идиотки. И по мордашке якобы похотливой дуры-горничной я вижу: нам не унести ни единой рубиновой сережки, бесполезно предлагать делиться, она заберет ВСЕ, достаточно ей заподозрить, что мы пытались наебать их лордство сэра Как-его-там. А дворецкий уже показывает горничной маску, они бойко обсуждают любимые сексуальные извращения старого лорда, дедушки нынешнего, который все еще жив и все еще извращается, только теперь уже за деньги, по своей воле старому хрену вряд ли кто подставится.
Я слушаю сплетни слуг, приняв вид глухонемой исторички-аутистки, но горничной мои маски и маски лорда-дедушки до одного места. Она ползет прямо к тому самому гнезду, словно Нагайна из «Рикки-Тикки-Тави» и шипит, как Нагайна же:
— А что это за яички? И все рассскрытыеее, пуссстыеее…
Я хватаю ее за кудрявый затылок, дергаю на себя и вжимаю лицом в грязь, жирную, превосходную грязь у пруда. Она мгновенно обмякает, будто ей сломали шею. Бедная птичка.
В этот миг за моей спиной орут:
— Софи!!!
Или «Кэтрин!!!» Неважно. Важно лишь то, что мы облажались, выбрав для убийства такое открытое место. Мне приходится отпустить девку, она встает с перемазанной рожей, по которой жажда мести течет, перемешанная с рыбьим говном и перегноем. Смотрит на меня, на дворецкого, проводит ребром ладони по горлу и мы понимаем: нас будут судить за все, в чем были и не были виноваты. За попытку убийства, за попытку кражи, за сам факт нашего существования. Софи-Кэтрин-Неважно-Кто-Но-Сука уходит, я снова гляжу на дворецкого и произношу совсем уж убедительно:
— Пополам, чувак.
А у него в глазах счетчик крутится: сесть за пособничество — работать в замке лет сто за гроши — помочь этой сумасшедшей — да, рубины хороши…
Следующий кадр: мы бежим через замок, точно две лисы по английскому парку, на хвостах у нас полиция, только что не лает от нетерпения. Дыхание гончих опаляет наши загривки, мы катастрофически не успеваем заметать следы, нас видно отовсюду. На мое счастье, дворецкий отлично знает замок. Но, на мое несчастье, рубины мы уже поделили: сережка тебе, сережка мне, четки тебе, колье мне, брошь тебе, эспри мне… И теперь мешочки с рубинами, спрятанные на теле, холодят кожу, словно мороженное мясо. Дворецкий пытается сбежать от меня, в одиночку он покинет эту прогрессирующую руину, наполовину разрушенный замок, в два счета. Пока полиция будет рвать меня на ленточки.
Лис. Обычный подлый лис.
Вот только я ничем не лучше.
Мы мечемся по лестницам — боооже, сколько в том замке лестниц! Хозяева же не могут ходить по тем же ступеням, что и слуги. Но слугам нужно оказываться всюду, где месятся хозяева и гости. Значит, на каждую хозяйскую приходится одна, а то и две служебных лестницы. Некоторые переплетены друг с другом, точно спирали ДНК, но не соприкасаются. И потому, увидев в месте пересечения пролетов полицию, мы улыбаемся и машем — вместо того, чтобы запаниковать. Им не догнать нас: сперва придется пройти хозяйскую лестницу до конца и лишь потом подняться по служебной.
— Вы спускаетесь, я поднимаюсь! — горланю, будто я Монтеспан, а баба-полицейский — Лавальер. «Лавальер» целится в меня, но я скрываюсь за перилами, бегу по лестнице вверх, почти не касаясь ногами ступеней. В реальной жизни у меня бы сердце стояло в горле, а тут ничего. Не стоит.
Мы вылетаем на верхнюю площадку — и вуаля, крыло дедули-лорда-извращенца. При входе нас встречает горничная, которая — о радость! — нифига не в курсе, что мы за… нехорошие люди.
— Привет, — улыбается она дворецкому. — Что, его лордству проститутку привел?
Мы оба киваем: проститутку, конечно, проститутку. Привел. Что угодно, только впусти.
— Из комнат лорда не выбраться. Там решетки на окнах, — вполголоса информирует меня дворецкий, пока волочет по галерее, практически за шкирку, что с нами, проститутками, церемониться. — Надо выбраться из окна прямо здесь, пройти по карнизу, перелезть на крепостную стену, с нее есть две очень старых пожарных лестницы, надеюсь, еще крепких…
Я обмираю при мысли, КАК, при своей боязни высоты, буду ползать по карнизам, стенам и, блядь, еще-крепким-но-не-наверняка пожарным лестницам.
— Может, у лорда отсидимся? — безнадежно спрашиваю подельника. — Обслужу уж вашего… дедушку мировой аристократии. Себя забудет.
Дворецкий смотрит на меня одновременно с восхищением: «Ну ты и потаскуха!» — и изумлением: «Ты что, дура?»:
— В апартаментах старого лорда везде камеры.
— Их не отключают даже когда к нему приводят проституток?
— Да их только тогда и смотрят.
Пипец. А еще голос сзади:
— Стоять!
Они оказались быстрее, эти гончие, чем мы, лисы, предполагали.
Мы не просто выходим в окно — мы в него вылетаем. Рыбкой. Рыбками. Два лосося, идущие на нерест, мать вашу. И приземляемся боками вперед, проломив крышу оранжереи, в какие-то папоротники. Мягко, грязно, удобно. А могли бы упасть на поливалку, торчащую в паре метров от нас рогатым железным кустом. Смотрелись бы на ней живой скульптурой во вкусе Влада Цепеша.
Вскакиваем, отламываем от поливалки пару железяк и выбегаем из оранжереи. Сверху по нам стреляют, снизу парочка оставленных на выходе копов заходит с флангов и норовит взять на понт:
— Руки вверх! Бросьте… — и не договаривают, щеночки.
Мы, спина к спине у мачты, одинаковым взмахом железяк ломаем им скулы. Не балуй, коп!
Вот они, ворота замка. Близко, господи, как близко, мешочек гладит меня по груди, точно прохладная детская ладонь, в нем перекатывается и горит моя воплощенная свобода, несколько лет свободы, сибаритства, блядок, еще десять, пять, три шага… И нас ослепляют вспышками репортеры. Нам не перейти мостик, построенный через крепостной ров хрен знает в каком веке, на мостике толпа журнальных троллей с камерами, они орут свои долбаные вопросы, ржут, тычут в нас пальцами: видали дураков? дураков, вообразивших, что смогут обокрасть сэра Как-там-его и не попасть на первую полосу?
— Кончено, — говорю я с самой легкомысленной интонацией, на какую способна.
— Что ты, детка! — с той же интонацией отвечает мой дворецкий. — Все только начинается. Самое веселье. Прости, девочка моя, нас посадят в разные тюрьмы. Желаю тебе хорошо провести следующие двадцать лет.
Я достаю рубины из мешочка, взвешиваю на ладони, показываю журналюгам… и швыряю в толпу.
Видели бы вы, как она сворачивается сама в себя, толпа честных журналистов. Как схлопывается вселенная. Как уроборос зажевывает свой хвост.
Дворецкий бросает на меня взгляд — и я с удивлением замечаю, что он, оказывается, симпатичный. Но это уже несущественно. Всё уже несущественно.
— Пополам, — кивает он.
И мы прыгаем в ров.
