Трехголовый, в кои веки раз, пришел к согласию с собой. Средняя голова не читала нотации младшей, младшая не пыталась пожаловаться старшей на геноцид, холокост и неуважение к молодежи, а старшая страдала наравне со всеми, не пытаясь прикрыться вечным своим пофигизмом.
— Когда это кончится, мать твою… — прошипел Младший, вытянув шею назад и округлившимися глазами рассматривая что-то… что-то практически у Трехголового в заднице.
— Фофеффи, фефкий, — старательно не закрывая рот, фыркнул Старший, а Средний на автомате перевел:
— Потерпи, мелкий, — не сводя глаз с правой передней лапы, сжатой в могучий чешуйчатый кулак. Уже третий час сжатой и онемевшей до полного бесчувствия.
Трехголовый ощущал себя распятым между трех докторов Менгеле, планомерно и пока еще не больно исследующих область будущей пытки. Один из «докторов», натянув на лицо непроницаемую для света маску, по сантиметру ощупывал драконий хвост, второй бегал пальцами по драконьему кулаку, а хуже всего в этот раз досталось Старшему: ему пришлось предоставить для изучения левый клык. Четырнадцатый. И Средний, похоже, был готов этот клык вырвать и отдать «натуралисту», лишь бы избавиться от процедуры познания дракона наощупь.
Но таков был стиль художественной школы «приебанцио»: надев маски, повязки и шоры (говорят, раньше особо продвинутые мастера лишали себя глаз, дабы те не обманывали истинного художника прельстивыми видами окружающей действительности, но на такой художественный экстремизм давно уже никто не подписывался), живописцы вслепую приближались к объекту, тщательно ощупывали его в избранных местах, делая наброски — и удалялись, чтобы там, в удалении нарисовать свое вИдение портретируемого. По мнению любителей этого стиля — видение более глубокое и исчерпывающее, нежели банальное зрение, даже самое острое.
Когда трое художников приехали писать портрет Трехголового, тот, к несчастью, дрых всеми своими головами. И не заметил, как на него с разных сторон двинулись внезапно ослепшие живописцы, хватая воздух вытянутыми руками. И принялись щупать, мять и тискать то, на что наткнулись: хвост, лапу и клык в раззявленной храпящей пасти. Сейчас пойманный в сети искусства дракон делал все, чтобы не убить творцов до того, как те создадут свои шедевры.
— Вот ужас-то! — пискнула младшая голова, наблюдая, как художник, облюбовавший, гм, хвостовую часть, неудержимо приближается… Словом, приближается куда не надо.
— Кажется, на их портретах мы будем похожи на гигантского червя без глаз, но с очень вонючим ртом, на броненосца размером с телегу и… — Средний иронически поглядел в выпученный, налитый дурной кровью глаз Старшего. — И на устрицу. На очень, очень, очень большую и крепкую устрицу. Стоящую раком. То есть боком. В общем, стоящую, как никакая другая устрица.
И верхняя челюсть старшей головы рухнула с грохотом, будто гильотина. Очень, очень, очень большая и плохо наточенная гильотина. Но художника располовинило, точно бритвой.
Когда собратья погибшего во имя искусства слиняли, забрав останки (дракон был так любезен, что выковырял их из межзубного пространства, куда они замечательно утрамбовались вместе с этюдником), Трехголовый вздохнул всеми своими головами, всем своим огромным телом, не поддающимся единовременному ощупыванию. Кажется, в его случае метод школы «приебанцио» не годился категорически.
— А на днях японский рисовальщик приезжает! — ехидненько пропел Младший. — Сху Я Ли звать. Знаменитость, говорят, мирового масштаба. Такого поди схрумкай за здорово живешь…
— Не пугай, — цинично цыкая зубом, ответил Старший. — Знаем мы того Сху Я. Он вообще к портретируемым не приближается. Рисует, ориентируясь на форму облаков над домом объекта и на песню ветра. Посидит внизу, в деревне, сала пожрет, самогонки выпьет, по облакам погадает и свалит.
Три пары глаз впились в вечереющее небо. Прямо над входом в пещеру парило облако, подсвеченное розовым вечерним светом. Парило, явственно напоминая очень, очень, очень большую жопу.
