Этот рассказ, бывший отступлением в третьем томе «Меня зовут Дамело», добрая, но упорная Синильга (спасибо, пани Юлька, спасибо, сама бы я телилась вечность) подбила меня переделать в самостоятельную вещь и отдать на публикацию в журнал «Процесс». Рассказ вышел, а в предыдущем номере журнала вышла моя статья об играх «Русского Букера». А живы будем, будут и другие.
Четвертая чаша
Первая чаша принадлежит жажде, вторая — веселью, третья — наслаждению, четвертая — безумию.
Анахарсис
Она была, есть и останется порождением существ, живших до богов. Ужасные и всесильные, эоны лет перворожденные только и делали, что зачинали и плодились, путаясь все со всеми, единым клубком – добро и зло, тьма и свет, бессмертное и неубиваемое. Нарожали целый космос могущественных монстров, надеясь заселить ими ойкумену и царить в ней тысячи эр – бессмертие пьянило не хуже вина. Вина, не существовавшего в пустом мире. Но бессмертие древних иссякло с появлением внуков, вспыльчивых и мстительных судей, Олимпа, откуда, словно с эшафота, оказалось проще простого сбрасывать неугодных. Стоило молодым богам спросить себя, кто сильнее – дети праотца Хаоса или их потомки – как бессмертие и всевластие древних стало вчерашним днем. Низверженным владыкам осталось глядеть по ночам в высокое, недостижимое небо, глядеть и клясться отомстить.
Веками Апата [*], изуродованная совершенным над нею насилием, но все еще прекрасная оскверненной, обесчещенной красотой, смотрит туда, где перемигиваются звезды, еще недавно близкие. Ненависть, вылепленная из жалкой глины человеческой, обжигается в сердце земли. Богиня лжи и обмана приносит в жертву последнее, что у нее есть. Чтобы царствование молодых богов не было слишком долгим, Апата пожертвует своим последним достоянием, вольет его в проклятье, запечатает ненавистью и вручит людям. С ящиком Пандоры [*]. Пусть женщина, одаренная всем, чем богаты молодые боги, выпустит на волю месть перворожденных. Это будет смешно, так дьявольски смешно, что Апата вся трясется от хохота – и дрожит над нею и под нею земля.
Человек угоден высшим силам тем, что не выбирает, кто разбудит в нем неведомое, темное и страшное; а пантеон богов любви шире, чем видят люди, – и много шире, чем хотелось бы. Здесь Эрос идет рука об руку с Танатосом – через людус [*] – к мании. И даже если в детстве чувство казалось светлым и теплым, как ни одно другое, с годами оно поднимается из глубины души, точно черный ил во взбаламученной воде. Желание обретает четкие формы, любовь утрачивает свою чистоту; на ее место приходит голод.
Для голода божественной силы Апата выбирает самых крепких. Не всякому дано выдержать истинную манию, торжество зверя, поглощающего разум. Потомок Хаоса ищет, кого бы проклясть проклятьем эфемероптеры, краткоживущего крыла [*]. А может не проклясть, а наградить – мимолетными проблесками божественности, крохи которой сеются с небес на землю. И в придачу к ним – пусть получат сестрицыно подаренье, помрачение разума, жадность до чужого, запретного, голод неутоляемый, разрушающий.
Цепочка невинных случайностей, перетекающих в безжалостный рок, подходит к концу. Скоро-скоро последнее звено – а там и замочек, всему плетению конец. Осталось свести опьяневшего от запаха крови и кишок гаруспика [*] и девчонку из древнего патрицианского рода, пусть поведает малышке о ее судьбе. Для людей грядущей и неясной, для богов предрешенной и неизбежной. С Олимпа вид, конечно, лучше, но и из логова Апаты видать, как через три года четырнадцатилетняя девочка станет женой пятидесятилетнего старика, старше ее на целую жизнь, проживет с ним ровно столько же, сколько жила без него и умрет в двадцать восемь лет, по воле или безволию мужа. Гаруспик и сам не заметит, как считает печальную повесть с печени овцы и отравит ею разум дочери консула Марка Валерия Мессалы.
Мессалина, отринув скучную жизнь патрицианки, станет женщиной в тринадцать и превратится в вечно голодную волчицу [*] при дворе Калигулы. У народа, привыкшего молиться на красоту и видеть в уродстве кару богов, супруг Валерии – преступник и изгой, вина которого не доказана, но оттого не менее постыдна. Голова его трясется, речь спотыкается, на лице то и дело замирает нелепая гримаса горького смеха, беззвучного воя. Императрица может принять своего мужа только в смешении с другими мужчинами, в растворе, словно вязкую, ядовитую сапу в терпком вине [*]. Дни Валерии Мессалины напоены вином, спермой и кровью, дорога ее горит. Жена презираемого всеми преемника Калигулы, которому все само идет в руки – власть, сила, слава, – живет в беспамятстве.
Одержимость молодой императрицы многие принимают за глупость. Сама Апата подхлестывает ее безумие, придавая прославленной римской похоти невиданный размах. Вечный город не удивишь распутством, однако Мессалину всякий может лицезреть в борделе: приходи после захода солнца, ступая по напряженным членам, выбитым в камне мостовой [*], и смотри, как принимает, растянувшись, растопырившись на мокром от пота ложе, точно паук в паутине, неутомимая Лициска [*]; как темные, пышущие жаром мужские тени вереницей всё идут и идут в ее сети.
Венера ли, Ата ли, мать ли их Апата гонит Мессалину от безумства к безумству, настегивая жаждой, словно хлыстом. Счет любовников идет на сотни, наступает последнее время в истории, когда женское либидо свободно – почти свободно – и не все девы посвящают себя Весте. Но женское лоно сопротивляется дьявольской тяге, зарождающейся в одержимом мозгу. Императрица ищет наслаждения в разврате – и не может найти. Удовлетворения нет. Нет того, ради чего стоило бы проводить ночи в лупанарах, раскрывая объятья плебеям и ночным кукушатам [*], прячущим лицо и тогда, когда корень их мужской силы увязает по самые яйца.
Принцепс снисходителен к забавам молодой жены, не по-женски смертоносным. Молчит, когда знакомый каждой матроне разврат с крепким наемным телом превращается в погоню за тем, чего женщине не положено и не дозволено. Клавдий молчит, пока Мессалина раздает должности и подарки, взимая плату ночами любви. Не требует развода и не назначает наказаний, узнав про соревнование с куртизанкой [*] – соревнование, в котором, o dispeream [*] – победила его жена.
Комнаты в лупанаре похожи на норы. А мужское семя подобно ослиному молоку, в котором купаются патрицианки, чтобы сохранить молодость и красоту. Семя тоже жирное, липнет к коже и высыхает белыми потеками. В летние ночи оргии особенно тяжки: духота так и не остывшего за ночь воздуха мешается с жаром переплетенных тел, не понять, где чей член и где чей рот, – и даже принадлежа к вздымающейся и опадающей груде плоти, ты не принадлежишь никому. Ты ничья и кажешься себе свободной. Неважно, кто в предрассветной тьме подхватывает тебя под коленки, опрокидывая на убогое ложе.
Где-то рядом уже не стонет, а лишь мучительно кряхтит знаменитая Сцилла. Тело проститутки, вышедшей из низов, крепче, чем тела изнеженных гетер, но и оно скрипит, как несмазанная колесница, под мужским напором – сколько клиентов обслужила Сцилла за эту ночь? Удалось ли волчице римских улиц обойти волчицу из палат принцепса? Счет! Назовите счет! Мессалина не слышит цифр, занятая своими мыслями и заученными телодвижениями, распятая между седьмым небом и адом – всегда между, никогда ни там, ни там. В обволакивающей пленке пота, своего и чужого, смазанная своими и чужими выделениями гуще, чем маслом борцы, шлюха-царица, добиваясь звания царицы шлюх, выскальзывает из хватки любовника – и сразу кто-то другой перехватывает ее, притискивая спиной к груди, раскаленной и твердой, будто нагревшийся на солнце мрамор. Должно быть, гопломах или мурмиллон, только у них грудь, словно латы, которых они не носят, и грубая мозоль от маники на плече [*].
