Во второй части разбора хочу поговорить о том, как делаются книги за пределами собственно книг. То есть книга как бы есть, но ее как бы и нет, пока «авторитетный критик» не втюхает ее вам как товар «авторитетного члена нашей тусовки».
Однако сначала веселое: давненько на меня не нападало сразу столько анонимусов с пустыми журналами — причем с именами были только какой-то petroskon (полторы тысячи комментов без единого френда и единого поста) и какой-то Рыгор (да, его так и звали!) Бабаев (тоже пустой «вконтактик»). Дальше шли совсем уж безымянные личности с номерами, но без журналов… Обвинили меня во фригидности, импотенции, постах ни о чем и комментариях ни о чем. Так что делюсь с вами славою и гипотезой: высокодуховные девы-попуганки явно не брезгуют услугами анонимусов. Одни включаются в режиме «всем читать!», другие бегают лаять на недовольных и недоумевающих.
Очевидно, для вящей надежности В. Пустовая ангажировала «простого блогера с независимой рецензией» (на самом деле — прикормленную особь из ВШЭ, которая регулярно пишет отзывы на книги, заказанные редакцией Е. Шубиной). Прикормленный «простой блогер» из ВШЭ в качестве образцового (ну или хотя бы интересного) отрывка привел следующее: «Когда вышло так, как хотел, тебе это кажется преисполненным смысла: в мире появляется логика – твоя собственная, но ты приписываешь ее высшей силе. Когда все так, как хотел, ты хвалишь себя за то, что живешь в ладу с Провидением. Не вываливаешься и не торчишь, не вопиешь, не ропщешь.
Бог ревнив, говорят, и бьет туда, где теснее привязан к миру.
Свою печаль приняв как дар – умею вслушаться, вплакаться, вжиться, – я хочу сегодня пожалеть радость».
Сразу на ум приходит самая популярная, должно быть, метафора аффтара: резина, которую, согласно Валерии Пустовой, следует вжевывать в почву, чтобы этим достичь уж не знаю чего. Сатори? Просветления? Инсайта? Из этого фрагмента видишь, как глупо соседствует несуразное «не вываливаешься и не торчишь» с «не вопиешь, не ропщешь». Как идиотична фраза про Бога, который «ревнив и бьет туда, где теснее привязан» (кто привязан — Бог? а получается, что Он). А если учесть, что Пустовая обильна подобными глупостями…
«Развилка вспугнутого до бешеной пены ума, которой не избежала не то что мама — а, например, христианский писатель и проповедник Клайв Льюис, в чьей книге «Боль утраты» я долго ищу шовчик примирения с Богом». Похороните меня под плинтусом, если это не вжеванная в почву резина. Очередная записная пустовалая глупость: ум в бешеной пене, вспугнутый в развилке, шовчик примирения с Богом у Клайва Льюиса…
И вся Пустовая такова: то несуразная «поэтика» из несовместных словес и наваленных кучей придаточных предложений, то бессмысленные поиски лежащего перед самым носом.
«Пропасть вещей и слов, при помощи которых мы учимся сообщать друг другу сложнеющие смыслы, ширится, наполняясь, и мы все дальше друг от друга, и все больше нам понадобится, чтобы доказать сейчас очевидное без слов: ты — мой, а я — твоя, — тянучка тянется и рвется, и вот уже, вижу уповающим на лучшее внутренним зрением, он оглядывается в поисках другой нежности, и дорастает, и дозревает, и отважно добывает, и изворотливо вымаливает, и стойко выжидает, и столько слов, часов средств и сил пускает на то, чтобы снова стать бессловесным от полноты единения». Мама, если ви хотите сказать, что дети имеют привычку расти, а пуповина — рваться, то ви нас таки поражаете. А то мы не знали!
«Я всегда верила, что Бог от всего худшего убережет. И когда ушла мама, впервые почувствовала, что ли, другую руку Бога. Которой нам однажды будто заслоняют глаза, и мы хватаем спички, спицу, нож, билет в один конец, и ангел наш молчит вместе с животной интуицией, потому что пришел этот срок, решенный от века на небесном соборе… в другой руке Бога я чувствую другую заботу. Давно замечено, что раньше всего забирают лучших. Он забирает лучших — в лучший мир. Потому что в мире с плохой проводкой и халатными блюстителями им нечего делать». Нова идея, а? Как не нова? Да вы завидуете, если не считаете, будто идея «Бог забирает лучших» стара, как социально-психологический феномен справедливого мира и его противоположный полюс, обвинение жертвы.
«Многие утешали меня, указывая, как милостив Бог, допустивший, чтобы я вышла замуж и успела родить до того, как маму перестанет радовать. А я теперь думаю, не больше ли Его милости в том, что я тщетно пыталась выйти замуж и родить и тридцать пять лет прожила с мамой, несмотря на предупреждения подруг, что пора и квартиру снять, а то никакой личной жизни, — тридцать пять неразлучных лет перед полным обрывом контакта?» И что, хочется спросить, и что? Неинтересные откровения, неинтересные мысли, неинтересные слова. Страх перед Богом, перед смертью, перед утратой, перед наказанием, перед одиночеством — абсолютно безликий, стандартный, клишированный страх. Который дополняет метафорическая несуразица.
«Знаменитая Гиппенрейтер учит родителей активному слушанию в диалоге с детьми, но даже взрослых, понятных и равных, признания колотятся в нас, как мяч, заскочивший в трубу, и застревают в уме резиновой падалицей». Опять какие-то вжеванные до самого мозга резиновые изделия. Опять какие-то тусклые и тухлые разговоры — то с Льюисом, то с Гиппенрейтер, то со Старобинец, то с Погорелой, то с кучей психогинь, то с соседкой по лестничной клетке…
Зачем, думаешь, зачем мне все эти еврейские сплетни? Всё это можно выразить парой фраз, как перед маминой смертью ты вовсю спасалась от страха брехней и чтением, чтением и брехней. Но такое может сказать лишь тот, кто честен и перестал жалеть себя, потому что решил написать книгу, а не вылить на читателя тонну соплей, подкрашенных самовосхвалением.
Как это всё продать? А по блату, шо ви как маленькие.
Непотизм, а проще говоря, кумовщина в деловом мире неизбежна: кто станет отдавать руководство семейным бизнесом в чужие руки? Вот и ставят во главу отдела-филиала боярского сынка, а не справится — выдают чаду знающего заместителя в надежде компенсировать сынковы косяки. Но в искусстве старый добрый прием не работает. И если вам по какой-либо причине, не имеющей отношения к искусству, симпатичен человек бездарный, вы, продвигая его, задвигаете искусство в такую… тупиковую ситуацию, из которой оно, бедненькое, может и не вылезти. Ни через штатный выход, ни через аварийный.
Но мы уже привычные. И спокойно воспринимаем зрелище того, как вьется угрем на сковородке Дмитрий Быков: «Да, конечно, я всегда против того, чтобы писатель эксплуатировал свою биографию, но самоанализ – другое дело. Если он занят самоанализом на собственном примере, то это великий выбор. Мне кажется, что литература Пустовой по честности, по бескомпромиссности, по изобразительной пластической силе, – значительно обгоняет всех тех, о ком она писала, как критик». Кстати, никто не хочет объяснить мне, возможен ли САМОанализ не на своем примере? И что такое «пластическая сила», да еще в отношении литературы? У господина-товарища-барина Быкова, похоже, тот же синдром околесицы, что и у других быковских собратьев, писателей руками.
Один умный человек о восторгах «продвигатора» отозвался так: «А Дмитрий свет Львович в своем репертуаре — заменил на боевом посту Данилкина. Господи, срам-то какой — и Сальников у него матерый человечище (хотя за три месяца до того другие песни пел), и Пустовая гениальна. Хотя в случае Пустовой все понятно: национальная солидарность». Другой умный человек сказал: «Очень модно сейчас прикрыться пузом Старобинец, больным мозгом Макеенко и Данихнова, неведомой хворью Гигулашвили — чтобы чудовищную, дикую, косноязычную графоманию выдать за «книгу года».
То-то вокруг читателя что ни год возвышаются горы барахла тетушек-бабушек Марии Степановой, раскинувшись в эффектной позе, умирает он-лайн очередной онкологический больной, картинно мучается от невозможности сдвинуть кровати и от слова «плод» какая-нибудь Старобинец… И никакого самоанализа тут нет и быть не может. Это просто противоположный полюс какой-нибудь самсоновской-леонтьевской-рубановской «литературе по википедии»: человек пишет о событиях, о которых не знает вообще ничего. Исторических источников изучать не хочет, мемуаров не читает, матчасть в глаза не видел — но пишет, пишет, надеется на «актуальности» выехать. Здесь же описано произошедшее с автором, но… и что?
Самоанализа в автобиографиях такого рода нет и не предвидится. Зато есть расчет:
а) на сакральность и неприкосновенность определенной тематики (современный критик, а то и литератор непременно назвал бы последнюю черту неприкасаемостью, не видя разницы). Нельзя говорить плохо о муках стариков, детей, больных, инвалидов, о страданиях узников совести, жертв концлагерей, заложников режима и войны… Согласна, есть вещи, над которыми нельзя иронизировать, если желаешь остаться человеком. Но аффтар-то здесь при чем? Мы же не над самими страдальцами «глумимся» (если считать глумлением тщательный, с приведением цитат, разбор), а над трактовкой темы и сомнительными достоинствами текста. Приравнивать одно к другому есть нехитрый демагогический прием — и устаревший притом.
б) на априорно почтительное отношение к автору в связи с некоторыми обстоятельствами его жизни. Например, болезнь или утрата близкого человека. Якобы в таком случае литератору полагается ВСЁ! Как верно заметил В. Лорченков: «Пару лет назад Гигалашвили «умирал от рака», поэтому говорить о его «книгах» можно было только восторженно — «как вам не стыдно, Вазген Боржомович умирает!» После месяца отдыха в Испании — хм, а говорили, солнце вредно раковым больным — Гигалашвили чудесным образом воскрес, излечился и вернулся». Но ведь это было уже ПОСЛЕ того, как тов. Гигиенишвили пропихнул свой «Тайный уд» в каждую, прости Господи, номинацию? Значит, сработало.
в) на корпоративную, национальную, политическую солидарность. А также на единство продажности. Ангажированные личности вообще легко сливаются в экстазе и изливаются восторгами, которых достоин разве что титан и классик: «Это плач по умершей матери – и, что самое, казалось бы, невозможное (но Пустовой – удается), – плач одновременно страстный и аналитический, поэтичный и беспощадный…, втягивающий и невыносимый, нежный и страшный. Жестче того: это хроника материнского умирания, наложившаяся на хронику первых месяцев собственного материнства, его первых удивлений и радостей…» — пишет мастерица побиться в экстазе Ольга Балла.
Эта критикесса уже осчастливила нас «гипнотической прозой» А. Леонтьева, получившего прозвище «Тёма-рукояточник», поскольку каждой изнасилованной героине насильник засовывал в естественные отверстия рррукоять! Чего-нибудь. Так и ходил по жертвам — с рукоятью наготове. У О. Баллы такое странное представление о гипнотизме, что не дай вам Бог поддаться тому гипнозу. Будете пребывать в хроническом недоумении: где ж тут обещанное волшебство-то?
Так уж устроена критика нового века. За качество расхваливаемого объекта хвалитик ответственности не несет.
