«В застеклённых птичниках вспыхивают радужно перья золотых фазанов, царственные лебеди спят, похожие на комья снега, спрятав под крыло голову на крутой шее, в павлятнике красуются перед короткохвостыми скромницами павами визгливые щёголи: роскошники синие павлины и белые, в оперении, подобном тончайшему кружевному дезабилье.
Елисавета Петровна сама задавала корм из белых ручек, прекрасная птичница. Рыжеватые — свои, природные — букли без пудры сияли на солнце жарче драгоценного убора».
Херувим с часами правит повозкой, поворачивает к каторжному Рогервику, где «камнем ежедневно насыпают мол, а море моет насыпь и наутро следа нет той работы, принимайся заново». А от Рогервика — в Нерчинск, на край света, где свинец в земных недрах перемешан с серебром и человеческими костями. Плати, маленький человек, за влюбленность свою, за близость к сильным, за причастность невольную к их миру безжалостных охотников. Они хищники по праву рождения, ты — добыча, по тому же праву.
Позволив себе некоторое отступление, замечу: в третьем тысячелетии мы всей страной, всей современной литературой перепутали маленького человека с микроскопическим, мелким, ничтожным. Герои наших модных романов, как правило, ничего не могут и не хотят, кроме как лететь в теплые страны за сине море, да не до весны, а навсегда, навечно. Их судьбы — чистые листы, писать книги об их пустопорожнем существовании можно, лишь желая понравиться обывателю, любителю хеппи-энда. Маленький человек не таков. Он обделен силой, властью и влиянием на самую жестокую среди муз — Клио. Зато сохраняет свою душу даже в тех обстоятельствах, которые предлагает Россия-матушка: мимолетная благосклонность вышестоящих, короткое лето красное и неизбежная погибель в когтях голодной неясыти, охотницы на беззащитных птах. Не зря же это название образовано от слова «ненасыть» — по Далю, «сказочная, прожорливая, ненасытимая птица».
За чтением не без удивления отмечаешь: та давняя эпоха во многом перекликается с нынешней. И в начале третьего тысячелетия маленький человек вынужден отстаивать себя в играх больших людей, избегать адовой пасти государственной политики. И тот, кто ускользнул от высочайшего гнева, от монаршего глаза, легко становятся добычей ретивых чиновников, готовых на злодейство, если брезжит надежда поймать рыбку в мутной воде. Вот из-за чиновного рвения и завертелась пыточная карусель вокруг секретаря-стихотворца Егора Столетова.
Василий Никитич Татищев, которого из энциклопедий и учебников все знают как российского географа, экономиста и государственного деятеля, автора первого капитального труда по русской истории, основателя Ставрополя, Оренбурга, Екатеринбурга и Перми, в «Садах-виноградах» показан с непарадной стороны — предстаёт палачом-дознавателем, чьим усердием не один человек «изумлен был» (то есть сошел с ума от пыток). Татищев, ухватившись за пустяшную провинность ссыльного, — отсутствие в церкви в «царский день», — усердно расследует «дело Столетова», нарушая предписания: «в розыски важных дел вступил, в которые бы вступать не надлежало». Читатель поначалу не понимает: зачем? Как может ученый, благородный человек собрата на дыбе подвешивать?
«Щегольская, увеселительная наука стихотворства потребна ли человеку разумному?
Самородное золото берг-инженер Татищев распознавал и ценил в диком камне, в недрах земли. В живом человеке, втоптанном в грязь, золота не усмотрел. Не узрел даже забавной окаменелости — древнее дерево ископаемое имеет кровяной оттенок и весьма годно ювелирам, оправь в благородный металл и выйдет украшение тонкого вкуса.
Ишь, соловушка выискался, любовные романцы при Дворе насвистывать! Пёрышки ощипать — что запоёшь?..»
И всё оттого, что «высоты Парнасски ведению Берг-коллегии не подлежали по причине своей мнимости».
Разверзаются перед читателем темные хляби чиновничьих душ. В скором будущем Елизавета Петровна запретит пытки при дознании и казни, но ссыльному пииту Егорушке уже не помочь. Люди, мечтающие возвыситься при дворе Анны Иоанновны, предшественницы цесаревны, готовые на низкое шутовство и на кровавое действо, уничтожают Столетова шутя, подобно тому, как Анна Иоанновна, страстная охотница, палит по летящим птицам в Монплезире. Нездешние, «с пунсовым оперением» певчие птицы, испуганной стайкой мечущиеся перед ружейным дулом, — яркий символ беззащитности жертвы перед злой волей людей и превратностями судьбы.
Зачем гибнут маленькие люди, всего лишь в недобрый миг попавшиеся на глаза сильным мира сего? Отчего царская обида на неверную жену или метрессу жерновами перемалывает и тех, кто цидулки носил да вирши сочинял? Отчего ученый сановник превращается в обезумевшего от крови палача, расследующего с пристрастием несуществующий заговор? То ли это безумие, что охватывало угрюмую монархиню при виде беззаботно порхающих, щебечущих птах — или нечто другое, заложенное в основах мироздания как извечная борьба Хаоса и Космоса? Но что тогда порядок, а что — хаос?
Для читателя этой небольшой по объёму исторической повести вопросы найдутся свои, и размышления, и ответы. Главное — дать себе труд задуматься над страницами.
