Вспомнилось все-таки, как я пережила ту самую психотравму, коими так гордится современный писательский массив (сокращенно писмассив). Однако я ее как психотравму не восприняла и ни книг, ни рассказов на эту тему никогда не писала, да и потребности такой не испытывала. А между тем эта история, вероятнее всего, отняла у меня возможность сделать карьеру. То есть буквально загубила мое честолюбие на корню еще в раннепубертатном возрасте.
Карьеру я, думаю, не сделала именно потому, что не любила и не люблю ходить на поклон. Притом, что мои родители почитали хождение на поклон занятием почтенным, полезным и даже почти священным. Любимыми пословицами маман было «Поклонись, голова не отвалится» и «Ласковый теленок двух маток сосет». Будь я тепличным цветочком, выросшим при папеньке, при маменьке с молодых ногтей, я бы, пожалуй, и не протестовала. Не услышала или не придала бы значения, что материно прозвище на работе было «Втируша»: у маман на диво хорошо выходило вместо простого «Здравствуйте!» весело брякнуть начальству: «Я вас люблю, я вами горжусь!»
Это самое «я-тебя-люблю-я-тобой-горжусь» наше окружение слышало годами. Когда-то маман прочла в книге Очень Компетентного Психолога, что подобные высказывания повышают уровень доверия и симпатии окружающих. А значит, надо говорить это всем, чьего доверия и симпатии хочешь добиться.
Помню, как меня злил крик в коридоре (явно рассчитанный на то, чтобы я услышала): «Скажи Втируше, ее кобыла пришла!» (я была крупной девочкой, в двенадцать лет уже ростом с мамочку — благо в той и было-то метр пятьдесят пять с париком). И, как результат, «кобыла» пришла к выводу, что за подобное надо мстить, словом и делом, а не кланяться и не сосать в надежде надоить каких-нибудь ништяков. Будь я неженкой и рохлей, верящей, будто взрослый всегда прав, на меня бы ситуация никак не повлияла. А я такой не была, вот незадача-то.
Вся проблема состояла в том, что росла маленькая девочка Иночка не там, в неподходящем месте росла. Отнюдь не в столице, где родилась, а у бабки с материнской стороны, в страшенном городе-свалке Советске под Калининградом. Был тот Советск местом средоточия тихо, словно торф, тлеющей русофобии, а также ярко горящего антисемитизма. И всё это, разумеется, под трескучими лозунгами о равенстве, братстве и дружбе народов. Лозунги-митинги-первомаи исправно вынимались из чулана и демонстрировались по красным дням календаря, а остальное было для души, для себя, для национальной идеи. Прибалтика всегда была местом обитания втируш, умело душащих свои истинные чувства в угоду сильным мира сего. Вот маман и выросла такой же, как все. А у меня не получилось.
Все оттого, что я малым ребенком огребала за все огрехи моего семейства — и мамочки, и бабушки, и дедушки, и даже папаши своего, которого в Советске видели раза три, может, пять. Гоняли меня как сидорову козу, поскольку я была самой нелюбимой национальности и даже двух — еврейской и… нет, не русской. Хуже — украинской. А поскольку местные говорили «Где хохол прошел, еврею делать нечего», а маман периодически звала меня, собственную дочь, «жидовской мордой»… Сами понимаете, что я слышала и за спиной, и в лицо.
Однако мне никогда не казалось, что жизнь моя — это что-то страшное. Так нганасан или туарег не считает климат своей родины чем-то страшным. Он просто здесь живет.
Так же и с социумом, в котором ты живешь, растешь и срастаешься. С социальной средой сделать ничего нельзя. В нее можно вписаться или противостоять ей. Но изменить ее ты не в силах. Ее и сменить-то нельзя, особенно в провинции. Там попросту не на что менять этот самый национальный менталитет. Короче говоря, выросла я ребенком несговорчивым и неподатливым. Впрочем, на свалках Советска все были не лучше. Дома детишек учили официально одному, внутри семьи — другому. Но до взрослого двуличия нам было еще лет десять-пятнадцать расти, учиться мирским премудростям. Дети — эмпаты, они быстро просекают, что НА САМОМ ДЕЛЕ думают взрослые. И транслируют это знание с детской, невинной жестокостью.
Короче, бабы на маменькиной работе перестали понимать, что случилось с «Втирушиной кобылой»: безупречно вежливый дотоле ребенок (я умею быть вежливой) внезапно переменился и стал ядовитой гадиной. С тех пор каких только ласковых они от меня не получали! Тетенькам, чьи фигуры в зрелом возрасте изрядно расплылись, я запросто рассказывала о том, что моя училка похожа на мусорный бачок с ручками и ножками; а когда матери в обход всех нуждающихся дали квартиру, живописала, сколь прекрасна наша новая жилплощадь по сравнению с прежним клоповником… Словом, ни визита без конфуза.
Конечно, те бабы никогда и ничем не были бы мне полезны. Они пытались пенять моей маман на ее гадкую, гадкую дочку, но маменька и сама была от своей работы (а за квартиру надо было отработать десять лет) не в восторге и радостно демонстрировала презрение всем, кто был ниже ее по рангу, и даже тем, кто равен. Втираться в доверие имело смысл не ко всем. Я и это замечала, потому что была… ребенком. Взрослый человек, пожалуй, и не осознал бы тонкостей поведения истинных втируш, а вот ребенок…
Ребенок решает для себя, будет он присоединяться или противостоять. И решающим фактором становится наивное детское «нравится — не нравится». Мне не нравилось быть втирушей. В основе такого бытия лежало не смирение и не скромность, не всепрощение и не кротость, одно двоедушие. А главное, награды, которые полагались втирушам, меня совсем не радовали. Среди них не было главной — уважения. Любовь начальства не казалась достойной заменой уважению.
Короче говоря, тактика, от которой ловкие людишки из низов не откажутся никогда, ни в какие времена, ни в голодные, ни в сытые — подольститься и выдоить досуха, мне так и не глянулась. Не сказать, что я об этом жалею; все-таки я человек не публичный, не компанейский и нелюбезный. Хотя и не записной правдоруб, ведь тактика правдорубов, как оказалось, ничем от тактики втируш не отличается: надо примкнуть к какой-то социальной группе и защищать ее интересы, сколь бы ни были они тебе противны. У правдорубов тоже имеются сильные, к коим принято ходить на поклон и кланяться, покуда голова не отвалится…
