Сказки о Трехголовом можно найти по тегу «Сказки для самых взрослых». Часть шестая — здесь, а это седьмая часть сказки «Драконы любят не только золото».
Трехголовый несет над землей свою легкую, а для дракона и во всех смыслах незначительную ношу, привычно глядя на всё, что так удивляет людей, впервые взлетевших над земной юдолью. Вначале на красные дюны, расстилавшиеся под кривыми драконьими когтями и кожистыми лопастями крыльев; потом, когда песчаные волны застывшего моря остаются позади, на полупустыню в редких полосах трав, в которой лишь драконий, да, может, еще орлиный взор может различить затаившуюся добычу; на зелень лугов, расшитую серебром рек; на пышные рощи, сверху похожие на французский парк с партерами и цветниками; на крохотные домики, кажущиеся чистыми и красивыми, словно игрушки. И вся жизнь человеческая с высоты драконьего полета кажется чистой, красивой и разумно устроенной, будто регулярный парк с добросовестными и работящими садовниками.
Док тоже смотрит с высоты отнюдь не птичьего полета на мир, от которого отказался много лет назад — и не в последнюю очередь из-за того, что шумный, грязный, нелепый вблизи, мир людей был нестерпим для ученого ума. Вселенная приборов, пробирок и лабораторных шкафов была намного проще, чище и удобней для жизни. А когда доктор обнаружил в ней второе дно, устланное костями жертв экспериментов и незадачливых экспериментаторов — уже было поздно что-то менять. Он и не стал.
Теперь это малодушие кажется доктору прозорливостью, а то и провидением: если бы он предпочел остаться с людьми, разве достиг бы он таких высот? О том, каково будет падать, думать не хочется. Надежда уцелеть, несмотря ни на что, парит над доктором на черных дьявольских крыльях, сквозь которые, как сквозь тучи, светит солнце.
Человек и ящер наслаждаются полетом как зеленый новичок и летун, давно покоривший небо — каждый по-своему.
У дракона два пристрастия, два незаменимых релаксанта — сон и полет. Если мешать дракону спать и лишить его крыльев, можно получить идеальное оружие. Неуправляемое, но идеальное. Способное убить кого угодно, включая собственный выводок. Видимо, этот секрет Полишинеля (для драконов, не для людей) и выпытали похитители Трехголового.
Странно для человеческой расы не захотеть приобрести еще кусочек могущества. Человек может отказаться от всего — от жизни, от любви, от власти и от знаний. Но человечество жаднее отдельного человека. Оно не в силах отказаться ни от чего и веками страдает манией накопительства. Вернее, оно ею наслаждается.
Так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых… Тьфу. Так думает далеко не молодой дракон, летя на высоте вертолетного полета, там, куда не долетает земная пыль. С небес земля видится прекрасной — так Гулливеру, наверное, виделись прекрасными лилипуты, чьих пороков он разглядеть не мог, пока не ложился наземь плашмя и не становился с лилипутами вровень. Но и тогда он прозревал не окончательно и был рад обмануться, думая хорошо о недостойных. Зато какими уродливыми представлялись Гулливеру великаны! Каждая их бородавка, каждая родинка, каждая пора на коже становилась ужасным, непростительным изъяном. Как можно быть добрым и благородным, когда у тебя такие поры?
Так же и люди обожествляют красоту, порой рожденную их слепотой и воображением. Дракон, например, для них что-то вроде великана, чья грубая шкура — залог жестокости и высокомерия. Впрочем, Трехголовый таким и был — жестоким и высокомерным. Но всего лишь по сравнению с людьми. По сравнению с другими драконами он был просто милашка. Толерантная милашка, раздражающая представителей своего вида до огненных выхлопов.
Готовность Трехголового цацкаться с лысыми приматами, его вечный интерес к их шумным стаям, к охоте человеков друг на друга — все эти качества не могли не вызвать в драконьем племени чего-то вроде оторопи. Ведь люди с подозрением относятся к какому-нибудь юному микробиологу, которого хлебом не корми — дай посидеть у микроскопа, наблюдая за очередной болезнетворной пакостью. Ботан, говорят они. Заучка. Псих ненормальный (как будто бывают нормальные психи).
Оттого Трехголовый и предполагает, что доктор ему подходит — так, наверное, Ватсон подходил Холмсу. Только здесь в пару гениальному психу достался не наивный солдафон, а человеческий ботан-недоучка. Отлично, если сравнить со случаем Ватсона, в котором ничего ценного, кроме верности (на драконий взгляд), и не было.
Эх, думает Трехголовый (вернее, это думает его старшая голова — ей часто приходят циничные мысли), может, стоило все-таки найти на роль драконьего протеже какого-нибудь интригана, неблагодарную тварь, одержимую глупыми человечьими амбициями? Предоставить негодяю (или негодяйке — из человеческих женщин интриганки выходят получше, чем из мужчин; но Трехголовый, чьей сутью был не дракон, а дракайна, не верил, что ему хватит терпения наблюдать хитрости чужой бабы в его собственном, единственном и неповторимом гнезде) полную свободу действия, а когда наступит миг негодяйского триумфа — тут-то интригана и…
Что «и», Трехголовый и сам не знает. Сожрать, начав с ног? Как-то неэлегантно. Прочитать мораль, будто в пьесе классицизма, едва-едва зародившегося в этом отсталом мире? Что он, герой-резонер? Молча отпустить мерзавца в большой мир — пусть пользуется плодами трудов своих неправедных — и ждать, пока грешника накажет небо? Дракон знаком с небом не понаслышке, поэтому сомневается, что там найдется кто-то или что-то, готовое наказывать виновных и награждать праведных. А если и найдется, то, как любое высокое начальство, все перепутает, накажет и наградит на кого атмосферное электричество пошлет — и снова скроется за облаками.
И все-таки хотелось бы поиграть напоследок. Пока драконья кровь, и без того довольно холодная, не застыла от жизни под самым небом, и из нее не испарилась самая долговечная как для людей, так и для драконов страсть — игромания. Старых игр уже никто не помнит, партнеров по ним не осталось — а новые игры тебе неинтересны. Просто потому, что они новые: учиться незнакомым правилам лень, ведь ты уже не ребенок, чтобы загораться интересом ко всему новому — скорее наоборот. Новое напоминает, как скоротечно всё вокруг, как скоротечен ты сам. Если ты, конечно, не дракон.
Чем ты старше, тем меньше тебя увлекают игры. То же, что с песнями и танцами: пока ты молод, они часть твоего мира — и очень важная часть, благодаря ей ты нравишься тем, с кем хочешь быть, по крайней мере имеешь шанс понравиться. Однако с годами музыкальные новинки увлекают тебя всё меньше — и однажды ты вообще перестаешь замечать, что там, в музыкальных эмпиреях, новенького. Живешь памятью минувших дней, из способа завоевать любовь окружающих песни и танцы превращаются в средство скоротать вечерок в воспоминаниях о невозвратном.
Трехголовый усмиряет вскипающую в душе драконью депрессию (а и скверная это штука! от нее и трехголовые голову теряют) и обращается к своему новому лекарству от скуки:
— Эй, док! Не простыл?
Доктор поднимает глаза и смотрит склонившейся к нему младшей голове куда-то в нос. Вид у гениального, но, как водится, сумасшедшего ученого пришибленный.
— А? Ч-ч-что? Не-е-ет… — тянет док, хотя по синим губам и клацающим зубам видно: если доктор и не простыл еще, то это настоящее чудо.
— Снижаемся, — недовольно вздыхает Средний. — А то потеряем нашего будущего узника до заключения его в узилище.
— Внизу лес нашей ведьмы, — радостно сообщает Младший. — А во-о-он там Залесье, которое объединилось, когда нас пристрелил снайпер из Виллабаджо — или то был снайпер из Вилларибы?
— Нет, — средняя голова качается в отрицании, — из Вилларибы была та красавица, ради прекрасных глаз которой нас, собственно, и прикончили. По крайней мере до свадьбы этих двоих все думали, что дракон полетел в Немую глухомань умирать.
— А на самом деле? — проявляет заинтересованность немного оттаявший доктор.
— А на самом деле мы поймали кабана и полетели его жрать к Нативиде. Она собирает стрелы, болты и артиллерийские снаряды, застрявшие в моем теле, — небрежно отвечает Старший.
Дракон с его пленником надолго замолкают. Дракон вспоминает, где в Немой глухомани еще водится дичь, не истребленная залессцами с их чертовыми соревнованиями по стрельбе из лука. Стрельба и особенно стрелки стали безумно популярны после бесславной кончины Трехголового. А поскольку драконы в Залесье закончились, местные лучники принялись опустошать леса, куда раньше и сунуться боялись. Нативида уже не раз просила Трехголового воскреснуть и надрать всем охотникам-популистам задницу.
Доктор думает о том, сможет ли он извлечь из драконьего жизненного опыта настоящее, драгоценное научное знание — или удовольствуется поддельными блестяшками драконьих баек, которых у Трехголового на три библиотеки наберется.
А между тем лес всё близится и вскоре из бескрайнего кудрявого газона превращается в отдельные кроны, прореженные ветровалом, ядовитой порослью затянутые опушки, приветливые лужайки-болотца, мгновенно засасывающие любого, кто ступит на лужок посреди чащи, — и куда ни глянь, нигде ни единой тропинки.
— Красиво тут, правда? — с придыханием в голосе произносит Младший. И тянется взглянуть на доктора с добродушным, наивным выражением на морде.
Док безуспешно пытается изобразить симпатию к Немой глухомани вообще и к данному ее уголку в частности.
— Не надо стараться, — не поворачиваясь, советует Средний. — Это он придуривается. На вежливость проверяет.
— Если нужно быть вежливым, я могу… — невнятно, не до конца вернувшими подвижность губами бормочет док.
— С Нативидой-то? — встревает в разговор Средний, обычно предоставляющий остальным головам перебрасываться репликами, точно мячом. Или даже двумя мячами. — С Нативидой главное не вежливым быть, а сообразительным. И держать ухо востро.
— Брось, она добрая тетка! — возражает Младший. — Я ей сплетен принесу, болтов из чешуи натрясу, вон их сколько в меня попало! Нати будет довольна.
Старшая голова помалкивает — и доктор бросает на молчащего Старшего опасливые взгляды. Что-то тут не так в этом лесу с его ведьмами, нечистью, залессцами…
— Прилетел, паршивец? — кричит откуда-то снизу женщина, одетая в ужасную пеструю одежку, с белобрысой копной на голове. Они еще не приземлились, а Нативида уже не нравится доктору, совсем не нравится. Она слишком громкая, слишком пестрая и слишком ненаучная. Док не одобряет таких женщин. Впрочем, он никаких женщин не одобряет.
