Фикерская проруха

Ой вы гои пишущие, исполать вам от жида-критика. И вопрос, ввиду глубокого им, жидом (как и лицами титульной нации), непонимания ваших гойских творческих заморочек: вы хоть чему-нибудь учитесь, родимые? Ну не на чужих ошибках, так хоть на своих? Чтобы показать разгул Кукушкиных нового тысячелетия, приведу в этом посте много длинных цитат (из которых, тем не менее, уберу особо животрепещущие «заверте», а то как бы не обвинили меня в подрыве духовных скреп и разрыве шаблонов). Сами судите, насколько за сто лет прогрессировал жанр боярской прорухи.

Не в первый раз уже сомневаюсь во вменяемости некоторых категорий населения — и даже не потому, что хобби у этих категорий дурацкое, а по тому, кому они эти хобби предлагают в качестве замены профессиональной деятельности и принадлежности.

Например, к историкам и писателям любит подлезть черт его знает что за юзернеймишко. Утверждает, будто у него хорошая школа, он-де не пальцем делан, не лыком шит, а спросишь: ты, мил человек, откуда? каких будешь? — сразу в кусты. А как не спросить, ежели несет он тебе в качестве образцов исторической прозы лютое, клюкворазвесистое, раскаваистое хющо:

Подступили до его опричники оба, под белы рученьки взяли, повели… Да не в опочивальню сразу, нет; сперва до столу накрытого, по пути нашептывая в горящие ухи, чтоб не боялся да доверился, и какой пригожий он нонче, и каков умница, что об баньке подумал, и в подобном же духе все.
Раскраснелся Акимушка, глаза васильковые закатил, задышал часто – самое время до постели.
Загодя еще условились, что первым Васька будет, ибо не умел Афансий вьюноша неопытного как след обиходить. А вот Грязной… — Нашептали в ухи в разном духе и вьюнош сомлел. Кстати, а почему «вьюнош»-то? Эта шутливая форма слова «юноша» изрядно позже появилась. Впрочем, на фоне прочих ляпов неуместные слова и словоформы — вишенка на торте.

Если кто нипонел, то это историццкий фик, нафик. Про опричников, занятых группен-сексом, а на заднем плане царь-барюшка Иоанн Васильевич Грозный Федьку Басманова прилежно по перинам валяет. И что группен-даст-ист-фантастиш невинных Акимушек с опытными Грязными, что царские забавы с Басмановым — одно хющо:

Думы срамные терзали опричного князя чуть не до самой зари, а как уснул он все ж – так привиделось: лежит, значит, на постеле широкой царь-государь, Иоанн свет Васильевич, в чем мать родила лежит, на Федьку Басманова умильно поглядывает. Федька же, в кафтане праздничном, оседлал царя великого, что твоего жеребца, да пером лебяжьим тело венценосное терзает: то сосцы Иоанновы пощекочет, то живот, а то и рот узгогубый, от страсти приокрытый. И улыбается при сем, поганец эдакой, и государю такие взоры шлет, что просто господи помилуй. — Тело венценосное. Венценосное такое тело. *фейспалм сломался*

А Васька, нарочно еще покрасовавшись видом срамным, неспешно на перину возлег, с Акимкою рядом, на бок повернулся, естеством своим бедра вьюноша касаясь, на локте приподнялся, улыбнулся невинному, от ожиданиев трепещущему.

«Вьюнош», «ухи», «ожиданиев» — это так по-древнерусску! Еще бы на высокую волнующуюся грудь герою кокошник и перо в одно место… Хотя нет, перо царь-батюшка упер для своих сессий с Басмановым-младшим. Или с обоими. Думаете, папаша Федькин с седою бородою до пупа на подобное не подпишется? Хе. Плохо ж вы думаете о нашем фикере. А об Алексее Басманове, наоборот, хорошо.

А вечером нынче – вечером чуть было не поддался искушенью, чуть было не сотворил непоправимое.
А ведь Федюша всего-то и сделал, что поцеловал отца на прощанье, устами легко рта коснувшись – так, бывало, в годы детские вечер каждый целовал.
И застыл отец нечестивый, окаменел: представилось, как, стан стройный обхвативши, в губы сына с яростью впивается, глотает стон изумленный, размыкает языком жадным уста вожделенные, врывается во глубину влажную… И захотелось, захотелось – на минуту одну, бесконечную, так и сделать.
Федюша ведь добрый сын, он покорится и такой отцовой воле, покорится непременно, никуда не де… — И все заверте…

Вы что думаете, только букеровским лауреаткам дозволена безграмотность и бездарность вкупе с ранней сенильной эротоманией? Фикеры тоже хотят себе букеров! В крайнем случае ебукеров. Учредить, учредить «Ебукер» скорей и раздать уже всем, кто пишет прекрасные вещи, не обремененные ничем излишним, ни литературным стилем, ни историческим знанием, одним только правилом 34: «Порно бывает про всё».

Кому сантехников прекрасТных подавай с большим… вантузом, кому опричников с большой метлой. Например, балдеет данный конкретный фикер от теремных Басмановых — так он про них и пишет: «у въезда на улицу, что вела ко задним воротам Басманова терема» — и по нему выходит, что герой войны, полководец Алексей Басманов в терему жил и девичью честь блюл. А для того задом на проезжую улицу стоял. Секретная древнерусская тактика соблюдения чести.

СвАбода! Возможная лишь в вирте с его анонимностью и вседозволенностью. Ибо в реале рассказ о подобных, кхм, пристрастиях может сделать общение чрезвычайно неловким. В реале-то тебя мигом разъяснят, как ту сову. А в вирте нипочем не скажет очередной рекомендатель и благоподатель, под каким кустом с литературоведческой наукой венчан, будет вместо этого бубнить, что он литературовед настоящий и доподлинно знает: все писатели по сути своей фикеры, поелику пишут об том, от чего балдеют. А еще скажет строго: язык фичков о временах славного Казанского взятия хорош, недаром его так хвалят ПыЧи-фанаты.

Висит во небесах чернющих желтая, круглая луна. И звездочки, светочи Божии, подмигивают сверху задорно.
Плещется негромко река, словно бы во сне вздыхаючи… — Атмосферка!

Дрожит Феденька, чувствуя касания полюбовника грубые: на плечах, на бедрах, на…
Ох, царю мой, хоть бы дозволил порты-то снять, ведь непотребство сущее выйдет!
А-а-а, пусть его, под кафтаном-то видно не будет, а что прилипнет – так потом отклеимся как-нибудь; лишь бы тебе, первый мой, единственный мой, радостно было… — Любоффь! До клейкости в портах — зачем только надел, ходил бы без них, болярин.

Кто сказал: «пошлость»? И не пошлость это вовсе, а наоборот, вельми и паки древнерусский язык, которым разговаривали древние русские. А до них — древние укры, теукры, протоукры и диноукры, от которых укроприматы произошли, но сразу вымерли. От сраму. А кто тогда сраму не имал, тот позже утонул в сиропе геелюбви царей и фаворитов. Наилюбимейшая темка в фанфикшене. Или, как в этих палестинах говорят, кинк.

А ведь царь – он не каменный; в жилах его не водица тухлая бежит, а кровь горячая; естество его мужеское силы полно, и требует, уж требует настырно своего, уж горит-пылает, разрывается! — Беги, Федька, беги. Иначе разрываться придется уже не царю.

Ходят за нами фикрайтеры-фикридеры и твердят: да что ж вы так серьезно относитесь к истории, к литературе, к себе и своей профессии! давайте, смейтесь с нами, ведь это игра, бурлеск, фантасмагория!

Ой, какая дЕвица! Киса, ку-ку! Можно с тобой познакомица? — с наслаждением повторял затертую, традиционную шутку в дупель пьяный Грязной, подпирая высокое дворцовое крыльцо.
— С Мишкой иди знакомься, мудя козлиная, — приятный баритоном ответила девушка, поправляя здоровенные аляповатые жемчужные серёжки, вчерашний царский подарок.
— Девушка, вы каких больше любите – темненьких или светленьких? – поддержал ритуал проходивший мимо Вяземский. На лице у него большими буквами было написано «БАБУБЫ».
— Мертвеньких, — нежно улыбнулся Федор Басманов, сплюнул шелуху от семечек на пол и высморкался в батистовый платочек. У него был кризис жанра. Утром царь опять шумно просил у Бога прощения за вчерашнее (было живенько, но больно афедрону), в процессе разозлился и швырнул в Басманова тазом с бритвенными принадлежностями. Не попал, но настроение испортил. Федор не мог быть Женщиной, не побрившись.

Вот Федор не мог быть Женщиной с большой буквы «Ж», не побрившись. А Петр Алексеевич, самодержец, в изображении фикеров ухитряется быть Девочкой с большой буквы «Д» и бритым.

— Ты что ж, ирод, делаешь?! – рявкнул царь. И уже чуть тише: — Солдат мне портить будешь?! Чего тебе, баб не хватает?! Разболтает еще, глядишь – позору не оберешься, с тебя на меня пойдет… — и ну его тумаками учить. Колотил от души – бес какой-то брал.
— Ты что ж, Петенька, не знаешь? – просипел Санька, сжавшись в комок.
— Чего не знаю?! Что друг мой – предатель, вор и… и…
«Изменщик», — пронеслось в голове и осело там ледышкой. Но бить перестал. Сел на кровать, вздохнул, обхватил горячую голову руками. «Так ли любит, как говорит или все обман, все жадность?»

Изменщик твой Данилыч. И к тому же безграмотный, как… как фикер! Учи его, мин херц, учи. В голову не войдет — через другое место вбей. Не жалей болезного.

Сашка вывел «аз», хоть и кривенько вышло, да обрадовался – будто поэму написал. – Мин херц, смотри!
Петр засмеялся, потрепал Алексашку по русым вихрам. Тот подался к его руке, что домашний кот, расслабился весь, отпустило. Так и сидели, Петр все не убирал руку, а Алексашка не выворачивался из-под ней, уж больно любо было сидеть так, под царевой рукой. Заглянул Алексашка Петру в глаза, зажмурился!… ткнулся губами в государевы губы, как слепой кутенок. Удивились царевы губы, искривились недоверчиво – да не оттолкнул, крепче прижал. Алексашка сам отпрянул, посмотрел голубыми глазами испуганно, но доверительно, будто не сомневаясь, что простят ему.
— Чаво смотришь-то, Сашка, а? – будто бы разгневанно спросил государь.
Чай не баба был Сашка, не заветная Катерина, не почти забытая Монсиха – а мил был Петру Алексеичу пуще всех. Одно слово – мин херц.