Теги у нас в Москве на каждом шагу. «Поделись нами в Сети! Расскажи, как тебя настигло щастье в парке!» А когда-то (ага, лет двадцать назад) здесь было самое зеленое и самое тихое место для прогулок в Москве. Сейчас Воробьевские горы зимой и летом оккупирует толпа. Поверху — толпа китайцев, фотографирующаяся у смотровой площадки во всех кустах (у них в Поднебесной кустов, что ли, нет?); понизу — толпа… как бы это помягче выразиться… особей populi loquentes, человека говорящего (весьма громко говорящего).
Очень много особей азиатско-кавказских подвидов. Они разговаривают даже громче китайцев. Парочки идут, бегут, едут мимо, радостно крича в эфир: «Мне двадцать два года, а я вешу семьдесят килограмм!» Эй, думаешь, парниша, это девушкина реплика! С твоим ростом и твоим возрастом надо весить даже больше, ежели мышечная масса имеется. Или ты желаешь остаться на всю жизнь тонким-звонким, гм, твинки?
В общем, хошь не хошь, а гулять приходится в толпе озабоченных своим весом или своим селфи во всех свободных кустах. Тихих мест в столице не осталось, до того ее, несчастную, благоустроили. Благоустроили, но не для москвичей.
Находящаяся неподалеку долина притока Москвы-реки, Сетуни (имеющая статус какого-то там заповедника) с легкой руки властей превратилась из заглохшего парка в непроходимый лес и зоной прогулок давно не считается. А в детстве я там тоже гуляла, у мелкой и узкой, словно ручей, Сетуни имелась набережная, неподалеку обзаборились как могли режимные производства (химическое оружие они там производили, что ли?). Разумеется, после суицидальных упражнений на балках мостов мы всей толпой лезли «перебегать Сетунь» (был там такой дохлый ржавый мостик — он и по сию пору там).
Главные на московских водах, конечно, птицы: наглые московские утки, среди которых появились новые, ранее невиданные виды. Раньше всё были кряквы да огари. Огари энергичные, в объектив не поймаешь, так и норовят встать на крыло.
«О!» — сказала я Боевой Мыши, завидев огненные молнии над водой. — «А вот и огари!» Рядом кричащая, точно коты на крыше («Март давно прошел!!!»), молодежь притихла, грея уши. «Гляди, какие утки!» — изумилась восточная девочка, радикальная брюнетка. (Девочка лет эдак двадцати двух — я в ее годы уток уже давно сдала. На школьном экзамене.) — «Как они называются?» — «Кажется, грегари», — пожал плечами мальчик. (Тоже довольно большой мальчик, под тридцатник.) Я спешно отключила слух и сосредоточилась на съемке уток.
В отличие от огаря (он же Грегари, он же Гоги, он же Гоша), селезень кряквы явно позировал: в профиль, в фас…
А потом и вовсе принял позу «Ну снимайте же меня, снимайте, с этого ракурса я необыкновенно хорош!»
Сразу вспомнился анекдот про двух осветителей (их в профессиональной среде называют «светики»): «Говорят, ты женился? — Да, женился. — И как, жена красавица? — Смотря как свет поставить…»
Впрочем, остальные кряквы сонные, будто коты. Вылезут на солнце и замлеют на полдня. Намерзлись за зиму.
Откуда-то на московских водах появилась и чернеть хохлатая. А кое-где и гоголь обыкновенный — такой же, как чернеть, но без хохолка.
Необыкновенно юркое создание, пугливое, держится подальше от людей, в отличие от местных бандитов, уверенных, что туристы их данники и стольники, обязанные носить с собой много-много птичьих вкусняшек. Чернеть самостоятельный, чернеть охотник. Ныряет прямо в холодную московскую воду и подолгу в подводном броске отлавливает рыбу. Удачи тебе, чернеть хохлатая и гоголь обыкновенный. Но я бы на нашу местную рыбу не рассчитывала…
Остальное — цветы и теплоходы — завтра. А то многафоток зараз вредно.
