В прошлом посте по тегу «дао писателя и критика» речь шла о самопознании как о первом шаге к построению художественного образа. И тут с комментах френдесса упомянула залитую чаем клавиатуру, которая может стать причиной ошибок, отчего в моем воображении немедленно возник величественный залив Клавы — Страна ошибок. Ошибок, которые я столько лет ругаю, вызывая у младоаффтаров протестное поведение. Обычно они успевают взвизгнуть: «Вы что, граммар-наци?!» — и, пока я разворачиваю орудия в их сторону, изо всех сил гребут к заливу Клавы, своему извечному убежищу. Им кажется, что они вольные каперы ничейных морей. Может, так оно и есть, пока они мелко плавают в своих фандомчиках и самиздатиках. Однако многие норовят всплыть в издательствах и после публикации любой своей малограмотной безделицы корчат из себя писателей.
Попробую дать мнимым бунтарям отстраненный, без пороха и яда ответ на Самый Большой Писательский Вопрос нашего времени: зачем писателю знать грамоту? Не так давно я была уверена, что у меня есть по крайней мере два единомышленника в этом вопросе. Оказалось, что мне показалось, а одобрямс безграмотных графоманов есть соблазн неодолимый. Перекрестившись, отправляюсь в этот путь одна. На поиск Грааля ответа, что же такое отнимает у текста безграмотность автора?
В первую очередь она отнимает знание, что с чем в предложении согласуется. И, как следствие, отнимает структуру у предложения, написанного автором, лишенным этого знания. Текст становится аморфным, фразы в нем — корявыми и мутными. О звучании фраз, о ритме текста, о его поэтике вообще говорить не приходится. И чем более самонадеян безграмотный автор, тем ближе его текст к шизофазии.
Что такое шизофазия? Это не только общеизвестное явление, которое носит название «речевая разорванность» — нарушение структуры речи, когда фразы строятся правильно, однако не несут никакой смысловой нагрузки, а содержание речи соответствует содержанию бреда. Такое расстройство речи отражает разорванность мышления пациентов: «Родился на улице Герцена, в гастрономе № 22. Известный экономист, по призванию своему — библиотекарь. В народе — колхозник. В магазине — продавец. В экономике, так сказать, необходим«.
Есть и другой вариант — в виде переусложненного, вязкого текста, в котором смысл ловить что лягушку в болоте: скорее сам утонешь, нежели уловишь авторскую (а точнее, аффтарскую) мыслишку. Верный признак того, что ее либо нет, либо она совершенно незначительна. Кто только не носил мне опусов с шизофазией!
Миновав авангардную конструктивистскую башню Кировского райсовета, серой одиннацати-этажной стрелой вонзившуюся в низко нависшие, подсвеченные снизу желтым снеговые тучи, проехав, хрипло гуднув , темное ущелье глубокой арки, сумрак которой не могла разогнать крохотная, убранная в обрешеченный плафон лампочка, черная машина наконец вкатилась в замкнутый краснокирпичный четырехугольник шестиэтажного ‘кировского’ дома. Существо под ником Холера-Хам, выползок с Форума махровых графоманов.
После такого предложения опытному читателю (здесь не нужно быть ни критиком, ни редактором) видно: «податэль сэго» бездарен и безграмотен. Чтобы наворотить шесть (!) причастных и деепричастных оборотов в одной фразе, нужно быть безнадежным и бесперспективным графоманом. Такого легче убить, чем научить писать.
Следом за стилевым выкидышем, естественно, полезли и «абажюры», и Гепеу, берущее за жопу Эзопа, и воровство головы профессора Доуэля, и намеки на анальный-гомосексуальный-тюремный секс, и попытки быть «глубоким фантастом» с уклоном в историзм и сталинизм. Словом, пошлятина, серость и бездарность — свойства любого автора, пишущего, не зная родного языка. Но нас пока интересует исключительно структура фразы.
Еще один пример: как человек, не владеющий пунктуацией, строит фразы.
В общем ранение и пристреленный в ответ Максом абориген (скорее последнее — в отсутствии, за последние 50 лет серьезных столкновений, флот заплыл жирком и заразился избыточным либерализмом, так что подобные действия по своей самообороне, признал, хотя и соответствующими букве устава, но, излишне агрессивными, почему и было решено наградить избыточно инициативного капраза повышением, за спасение остальных членов группы высадки, но наказать почетной ссылкой на край вселенной) — привели его сюда. Женя Лысый, латентный пылкий любитель отставных командоров с седыми висками.
В заливе Клавы стоят на приколе не только дяденьки в возрасте, переживающие хронический кризис самоидентификации, но и йуные аффтары, дети фикбука и Самиздата. Этим важней красота персонажей, нежели пейзажей, да и трудовую биографию они через внешность выразят.
Единственно живыми и полными силы оставались глаза, в которые нельзя посмотреть обычному человеку, ибо утонуть в них было легко, а выплыть… Но если бы человек и взглянул на узника, пытаясь понять, кто перед ним, вряд ли определил бы даже возраст существа, повисшего на цепях: иссушённая (есть слово «сушёный», есть слово «иссушенный», но слова «иссушённый» нет) голодом, кожа сморщилась на костях черепа и стала неподвижной, потому что узник никогда не испытывал никаких эмоций. Скелет, обтянутый такой сухой кожей, что страшно прикасаться к ней — не дай боги, порвёшь тонкую хрупкую бумагу… Мумия, высохшая и безжизненная… Оживающая разве что на несколько мгновений вечером… Даже постепенно отрастающие волосы, которые старуха срезала ему мечом раз в год, были неопределённого серого цвета. Старуха, опустив глаза, медленно, опасливыми шажками приближалась к узнику, распятому на стене. Бездонные чёрные глаза бесстрастно отражали её согбенный силуэт. Крошка Джилл, назвавшая своего героя Дэй-Асс, что переводится как… да-да, вы не ошиблись.
Вместо рабочего костюма привычного покроя и всяческих расцветок, юная раздельщица ледяных астероидов щеголяла (если это так можно назвать) в каком-то диком, архаичном, смутно знакомом по каким-то и когда-то виденным голозаписям, монотонном, не то серого, не то бледно-голубого оттенка… вероятно, все же, комбинезоне… на странного вида лямках, с нашитыми на нем повсюду, где стоило и где не очень, многочисленными карманами – и не все они казались пустыми: одни просто чуть оттопыривались; из других высовывались краешки пакетиков с чем-то; а из большого – нагрудного – гордо и плотно, прямо-таки незыблемо – как Директорат Кальдари – торчал вроде бы привычный и с младших ступеней школы знакомый всем и каждому гиперключ, но откровенно непривычных (чтоб не сказать, неприличных) размеров. Не смываемый ничем из памяти образ довершала банка мангодынной кваффы (потребляемая на ходу через трубочку) в левой руке, брелок в виде крайне стилизованного галлентского легкого боевого дрона (на цепочке, на правом запястье) и – последний завершающий штрих! – полимерная значок-наклейка на правой лямке с мигающей надписью «Папа бросил моего друга в утилизатор – я отомстила!» Безымянное ДБД, дрочащее на элиту и интеллигенцию, втихую выставляющее лесби-порнушку своего авторства на фикбук.
Проще говоря, очередная бессмысленная вечеринка для избранных аристократов, но с претензией на интеллектуальность. Культурный налет сему действию должны были придавать приглашенные музыканты, количеством ровно две дюжины, да пара придворных художников и поэтов. Увы, от безнадежной скуки, присущей подобным мероприятиям, не спасало даже присутствие острого на язык симпатяги Тарло, не далее как на прошлой неделе подарившего миру прекрасный шарж лорда Топаза, до сих пор красовавшийся на моем жилете. Некто Ролдугина, изданная на бумаге и навалявшая аж несколько книг в маловысокохудожественном стиле «Угадайте, кто на ком стоял».
Примеров можно привести десятки — и везде текст представляет собой словесную топь, которая не доносит мысль, а маскирует ее, словно прыгнувшую в воду лягушку. Видимо, аффтары надеялись: под слоем мутной водицы безмысленность опуса будет не так бросаться в глаза.
Всё это — оборотная сторона одной и той же черты, к которой старается приблизиться всякий автор. А именно поэтичности. Поэтичность, то есть завораживающий ритм и емкость фразы, безграмотному автору представляется отнюдь не тем, чем это качество является.
Уже упоминавшаяся в прошлом посте Вирджиния Вульф пишет о знаменитой писательнице викторианской эпохи: «…в ее книгах нас привлекает не анализ характеров — характеры у Шарлотты Бронте примитивны и утрированы; не комизм — ее чувству юмора недостает тонкости и мягкости; и не философия жизни, философия пасторской дочки; а поэтичность. Так, наверно, бывает с каждым писателем, который обладает яркой индивидуальностью, о котором говорят в обыденной жизни, что, мол, стоит ему только дверь открыть, и уже все обратили на него внимание. Такие люди ведут постоянную, первобытно-яростную войну против общепринятого порядка вещей, и эта ярость побуждает их к немедленному творчеству, а не к терпеливому наблюдению, и, пренебрегая полутонами и прочими мелкими препятствиями, проносит их высоко над обыденностью человеческой жизни и сливается со страстями, для которых мало обыкновенных слов«.
Итак, что можно извлечь из этого определения? Что знаменитая писательница, вошедшая в золотой список мировой классики:
а) была ненаблюдательной и резкой, не обращала внимания на полутона;
б) обладала не самым изысканным, а попросту грубым чувством юмора;
в) видела мир с позиции пасторской дочки, то есть была довольно узколобой.
Возможно, с точки зрения Вульф так оно и есть. Недостатки Бронте компенсировались удивительным сочетанием поэтичности и бунтарства, свойственным свежему взгляду. Которым, как правило, не наделены изощренные в уловках, мягкие и даже несколько скользкие личности, хорошо отбитые жизнью. Утеряв первобытную ярость, побуждающую молодых к творчеству, они тратят время на наблюдения и полутона, норовя пройти меж струй дождя. Чего не делает пасторская дочка, не боящаяся житейских бурь. Вот почему ее творчество способно донести до читателя мысли, которые ее современникам, более образованным и воспитанным (сейчас бы сказали «интеллигентным»), казались попросту неприличными.
Читаешь авторов (или про авторов) сентиментального романа и думаешь: ну чистое МТА. Отчего же наши-то не становятся новыми Бронте? А всё оттого, что творят без попыток развить самобытную поэтичность и ориентируются, в отличие от неистовых пасторских дочек, не на себя, но исключительно на массовый успех. У современного писателя по большей части литературных, художественных задач нет. Более того, он и не подозревает о существовании оных.
